Под Новый год у отца Василия была такая традиция мы служили службу на 1 января прп. Илье Муромцу и мученику Вонифатию. Служили, чтобы от празднования мирского несколько отдалиться, и многие люди приезжали туда как раз 31 числа помолиться. И вот там-то я и познакомился с отцом Алексием, тог да он был молодым священником. Он тоже приезжал к отцу Василию, на этот приход ездил еще раньше к отцу Владимиру Шибаеву. Появлялся он очень редко - мы виделись, может быть, всего несколько раз в год, приезжал обычно к службе и уходил с отцом Василием в алтapь или после службы шел гулять - была такая традиция долгих прогулок с отцом Василием. Если были какие-то особые проблемы - отец Василий времени не жалел. Отец Алексий, безусловно, почитал отца Василия огромным авторитетом, приезжал из Москвы, имея возможность окормляться и в Лавре, и у опытных московских духовников.
Самое яркое воспоминание той поры. Когда под Новый год мы собирались в глуши и сидели голодные, приезжал отец Алексий на своей замечательной машине, тогда у него была «четверка ». В эту машину набивалось помногу народа, но она всех как-то везла, и, может быть, ей передавались свойственные батюшке необычайная живость, энергия.
Под Новый год он приехал в эту глухомань. Как он через сугробы пробрался? Привез с собой какую-то особую радость, привез продукты, - он по дороге, видно, покупал все подряд, чтобы нас, одиноких «сидельцев », утешить. И все это мы воспринимали как праздник, совершенно непонятно откуда взявшийся. Сеять вокруг себя какое-то оживление было свойством характера отца Алексия. Но, с другой стороны, когда он стал служить, посвятил свою жизнь Церкви, эта живость приобрела совершенно особую окраску -это была радость и уверенность о том, что Бог любит нас и у нас есть надежда. Впоследствии несколько раз он приезжал в Алексино, тогда мы уже узнали, что у него хороший голос и он хорошо поет.
Более близко мне с батюшкой удалось общаться, когда я получил благословение от отца Василия готовиться к рукоположению в Москве. Это был 93-й или 92-й год. Отца Алексия назначили на приход в Митино. А Митино тогда лишь начинало строиться. Народ заселили только в первый микрорайон, и храм Рождества Христова прихода практически не имел. Но ездили духовные чада отца Алексия, в основном, из Крылатского. Кое-кто из Рождествено ходил, и из Митина тоже народ Божий потихонечку подтягивался.
Итак, разрушенный храм, холод, зима заканчивалась, когда состоялось освящение этого храма. Мы с женой приехали на следующую службу после освящения и больше уже оттуда никуда не уезжали два года. Вначале из немногих людей моя жена составила народный клирос, обучала их пению.
Начались богослужения. Холод, конечно, был страшный, нам с батюшкой даже сшили специальные какие-то пуховые безрукавки, чтобы можно было под облачения их надевать. Начали служить с Божией помощью.
К службе у батюшки отношение было особое. Для него была характерна любовь к красоте в Церкви. Он вообще был человек с ярким эстетическим чувством. Батюшка в церкви любил все, что связано с ее традициями, - архитектуру, звон, особую одежду, какие-то особенности быта, даже питание, особое общение, ну и, конечно, пение. Все это вызывало в его душе особый отклик.
И вот в храме без окон, без дверей, где перед службой работали какие-то «воздушные пушки », чтобы хоть немного нагреть воздух, проводилось строгое уставное богослужение. Пение было простое, но очень аккуратное; молитвенное стояние священнослужителей, прихожан. Никакой торопливости, внимание ко всем мелочам - все вместе создавало впечатление удивительное.
Проповеди отец Алексий говорил иногда по несколько часов. Служба затягивалась, но слушать можно было легко. Потому что это было, во-первых, очень искренне, во вторых, очень интересно, познавательно. Батюшка говорил долго, но освещал тему проповеди всесторонне, подробно. Может быть, без привычки слушать кому-то было и тяжело, но постепенно эти длинные проповеди полюбили все.
Но прежде всего, - внимание к духовной жизни, прежде всего - исповедь. Об исповеди у батюшки вообще особый разговор, он, можно сказать, учил людей исповедоваться. Он говорил: «Я начинаю с исповеди, будем исповедоваться, с этого мы начинаем». Исповедовал он практически все время - до богослужения, на кафизмах, во время чтения канонов тоже выходил, если была нужда у людей, после богослужения задерживался в храме очень поздно. К нему приезжали издалека, в Митино ходили тогда два автобуса, и то очень редко. И он исповедовал, исповедовал и исповедовал: утром - до службы, даже в начале Литургии во время антифонов поисповедовал. То есть, исповедь - как начало духовной жизни. Это - его собственные слова, может быть, не дословно, но он об этом говорил и мне, и другим людям.
И правоту отца Алексия время подтвердило: действительно, это было начало правильное. И так, в такой внешней красоте богослужения, можно было потихоньку проникнуться И внутренней, нетленной красотой жизни с Богом. Вот эта красота, переполнявшая в какие-то моменты отца Алексия, была очень заразительна.
Надо сказать, что со временем, получив назначение в Митино и послужив там некоторое время, отец Алексий значительно утих, если можно так сказать, хотя не знавшие его ранее люди продолжали удивляться его энергии, живости, но, как мне кажется, он становился тише. И его живость, энергичность стала приобретать какой-то более глубокий характер тихой радости.
Вспоминаю обстоятельства рождения своей первой дочери. Я тогда проходил послушание в Елоховском соборе после рукоположения, служил там диаконом. Был пост. Мне сообщили, что у меня родилась дочь, и мы поехали в роддом, естественно, на машине отца Алексия. Приехали мы, забрали матушку. По дороге отец Алексий все купил, устроил нам праздник. Я ему сказал, что испытываю какое- то особое чувство - что моя жизнь состоялась, наполнилась. А батюшка мне говорит: «Знаешь, отец, я после рождения своей дочери чувствовал то же самое ».
Тогда жить было негде, поселились у знакомых, в какой-то старой квартире. Маленькая комнатка, стол, ребенок там же. Мы стоим с шампанским в руках, молодые, голодные, но бесконечно счастливые.
Молиться с батюшкой было спокойно, хорошо, о времени как-то забывалось. В том, как он служил, не было театральности, но в то же время не было и флегматичности, этих двух крайностей.
По отношению к отцам, с которыми батюшка служил, он проявлял настоящую братскую заботу. Переживал за них. Может быть, не всегда это внешне показывал, думая об их пользе. Он принимал близко к сердцу их ошибки, старался покрыть все любовью и своими трудами, своим вниманием восполнить какие-то их недостатки.
